Ворон и ветвь - Арнаутова Дана "Твиллайт"

– Да откуда ты такой взялся? – кривится в плаксивой гримасе рот уличной крысы. – Никто! Никто, понял? Мы просто золотишко стрясти хотели. Она к ювелиру золотишко понесла…

– Я же говорил, матушка! – снова дает петуха и стыдливо осекается голос сзади. – Говорил, что ювелир… мошенник.

– Так вас ювелир послал? – уточняю я на всякий случай, покачивая ножом.

– Служанка ювелира, – с готовностью сдает подельницу чернявый. – Отпусти, а? Ты ж не стражник…

– Я хуже, – подтверждаю, глядя в искривленное лицо. – Сиди здесь.

Три шага по исчерченному мокрыми черными потеками снегу. Три шага к перепуганным светлым глазам, смотрящим на меня поверх плеча рыжего мальчишки. Ее ладонь на плече сына, и видно: только глянь я в его сторону не так – бросится, забыв обо всем. Вцепится в горло, если сможет, а не сможет – умрет, заслоняя его. Но мальчишка впереди чувствует себя мужчиной, заслоняя ее, и потому она тоже терпит, не отталкивая его, делая вид, что прячется за тощим плечом… Только вот сбежать никак: между ними и выходом из тупика – я.

– В прошлый раз вы убегали от Дикой Охоты, – говорю, рассматривая прозрачно-бледное лицо. – В этот – решили прогуляться ночью по окраинам Стамасса, показав какому-то мошеннику свое золото. А что в следующий раз? Полезете обниматься со львами в королевском зверинце, госпожа?

– Мне просто нужны были деньги, – говорит она с усталым вызовом, глядя куда-то мимо меня. – Что я могла сделать? Этот ювелир… казался честным.

– Он-то, может, и честен, – соглашаюсь я. – Ладно, неважно. Вам стоит запомнить, что ночью здесь опасно. Где вы живете?

– Не говорите, матушка! – вскидывает подбородок рыжий щенок.

– Я всего лишь провожу вас до дома, – откликаюсь терпеливо, как могу.

– Сами дойдем, – огрызается рыжий, делая шаг вперед и сбрасывая ее руку.

– Уже дошли.

Я киваю на тела рядом, ловлю обиду и стыд в светлых, как у матери, глазах. А у них ведь еще девчонка должна быть, Бринар говорила, что дети – близнецы… Что вообще происходит? Почему они в Стамассе, почему на этой окраине, где приличной женщине и показываться не стоит, не то что жить? Почему им так нужны деньги? И почему у нее глаза давно бегущего от охотников затравленного зверя, а ублюдок, лежащий мертвым, сказал «ведьма»?

Мальчишка смотрит на меня яростно и зло: он не смог защитить мать, а виноват, конечно, гнусный темный колдун. Я вдруг вспоминаю, что на улице мороз. Сам выскочил в одной куртке, без плаща – ладно. Но женщине в тягости стоит поберечься, а на вдове Бринара шерстяной плащ без меховой подбивки – теперь это хорошо заметно. И сапожки, лишь немного выше щиколоток, вдобавок надрезаны, чтоб налезть на явно опухшие ноги.

– Я всего лишь хочу, чтоб вы добрались до дома, – говорю я так искренне, как могу. – Целыми, невредимыми и с деньгами, если успели их получить. Обещаю, что наведываться к вам не стану. Доведу до дома и уйду. У нас договор, госпожа Бринар. Я приду за своим к Самайну, до той поры можете не бояться, что я вас потревожу без нужды.

– Простите, что не поблагодарила, – вдруг говорит она, выпрямляясь и склоняя голову. – Вы… снова спасли меня. И Эрека.

Мальчишка фыркает – он явно иного мнения о том, как надо разговаривать с отродьем Тьмы. Неуклюже шагнув вперед, она снова кладет руку на его плечо, мягко, но властно. Смотрит на меня светлыми глазами – жаль, что я опять не увижу в темноте их настоящий цвет.

– Мы… правда вам благодарны, господин… Энидвейт. Но теперь дойдем сами. Не стоит утруждаться…

Имя, произнесенное ею, – мое имя – бьет меня наотмашь. Даже дыхание перехватывает от звука ее голоса, от того, как легко оно слетает с ее губ – забытое всеми, даже мной. Во всяком случае, я старался забыть. Видит Темный, старался!

– Откуда вы знаете? – с трудом выговариваю я.

– Иди-иди, ведьма, – шипит у меня из-за спины уличная крыса. – Быстрее сдохнешь.

Прочитав что-то в моих глазах, она бледнеет еще сильнее, хоть я и думал, что это невозможно. Приоткрывает рот, в глазах под тонкими удивленными бровями мечется ужас. Мальчишка, почуяв неладное, шагает вбок, его взгляд мечется между нами. Зачем? Зачем она сказала мое имя? И откуда узнала то, что было стерто из памяти людской давным-давно? Словно весь холод зимы разом падает на мои плечи, студит кровь, леденит слова на губах…

Керен хорошо мне объяснил, что бывает с теми, чье истинное имя становится известным их врагам. И даже показал. Это были первые дни в убежище, как раз перед болезнью, свалившей меня на пару недель, и я даже не знаю, чем тот человек досадил Керену. Но умирал он долго, впиваясь в свое тело скрюченными закостеневшими пальцами, сам разрывая собственную плоть на куски. Его звали Годфруа. Годфруа Ажиньяс. Я запомнил чужое имя, вплетенное Кереном в чары, а свое… Свое изо всех сил постарался стереть из памяти. «Забудь, Грель. Забудь накрепко, не называй ни наяву, ни во сне, ни текучей воде, ни шуршащей траве, ни яме в сырой земле, – звучал мерный напевный голос, пока окровавленный кусок мяса шевелился на лабораторном столе, даже не привязанный ремнями – сил бежать у него уже не было. – Имя твое – твоя суть и душа, след твоего сердца и силы. Ты Грель. Отныне и навсегда, пока не захочешь стать кем-то иным. Даже про себя не говори прежнего имени, не вспоминай его, не называй – кто знает, куда понесет ветер твои мысли, кто услышит их во сне? Ты Грель… Мой Грель, черный вороненок, выпавший из гнезда…»

Тонкие сильные пальцы гладят мою голову, перебирают волосы. Я пытаюсь отодвинуться, отдернуться, но жар туманит сознание, плывут перед глазами багрово-черные волны, а тело растекается по простыням куском студня. И шепчет прохладный голос, который хочется приложить на лоб вместо тряпки, что так быстро становится сухой: «Из дурного сна забираю тебя, у неверной судьбы отнимаю тебя, нет у ворона следа в небе, у души нет следа в мире… Грель, мой Грель, черный вороненок, твое гнездо сгорело, лишь пепел и перья летят по ветру. Серый пепел и черные перья. Лети с ними, вороненок. Далеко и высоко, над землей и травой, над огнем и морем, над своей и чужой памятью…» Я забыл это! Я так хорошо забыл, кто я! Но сначала Охотник в ночь Самайна, и теперь вот – снова. И все эта женщина. Что за власть у нее над моей судьбой, чтобы опять и опять напоминать мне, кем я был и кем стал? По милости ее мужа, между прочим!

– Вам не стоит называть это имя вслух, госпожа, – хрипло говорю я, лишь на мгновение прикрыв глаза и сразу открывая их вновь, ловя ее испуганный взгляд. – Никогда. Забудьте его. Зовите меня Грелем, если хотите. Я Грель Кочерга, наемник, безземельный рыцарь, лишенный имени и наследства, – не более.

– Хорошо, – шепчет она почти неслышно.

А я поворачиваюсь и иду к тому, кто тоже слышал мое имя. Но это уже неважно. Важно другое…

– Ты второй раз назвал ее ведьмой, – ласково говорю я, заглядывая ему в глаза, и от того, что ублюдок в них видит, его дыхание сбивается, а слова вылетают часто-часто.

– Пощадите, господин! Это не мы… Светом Истинным клянусь – не мы! Мы только золото хотели забрать. Зачем ведьме золото, если ее сожгут? А в Инквизиториум ювелир послал. Он и послал, истинно вам говорю! Пока ее сережки взвешивал да деньги отмерял, вышел разок да и послал мальчишку к святым отцам. Мэг нам и говорит: «Зачем ведьме деньги, все равно ее сожгут». А и правда, господин, не губили бы вы душу… Это ж дело такое! За золотишко Свет Истинный простит, коль покаешься, а за ведьму не-е-ет…

– Значит, это ювелир послал в Инквизиториум? – уточняю я. – Ох, и хороши же честные добрые люди города Стамасса. Хозяин доносит церковным псам, служанка – уличным крысам.

Странный тихий звук за спиной. Всхлип? Оборачиваюсь. Она стоит, вцепившись в плечо мальчишки, в глазах стынет ужас, какого не было даже тогда, когда ее собирались убивать в грязном тупике за несколько монет, или сколько там стоят ее сережки. Снежинки падают на бледные щеки и лоб, тая куда медленнее, чем должны на теплой человеческой плоти.